В Бресте уже больше двух лет проходят встречи в формате “Живой библиотеки“, на которых участники знакомятся с людьми, чьи жизни выбиваются из обычных рамок. Natatnik совместно с организаторами “ЖБ” продолжает цикл публикаций о людях-книгах и их историях.
Сегодня о себе рассказывает брестчанка Настя Захаревич. Она долгое время переживала сексуальное насилие от отчима и не хочет об этом молчать.
— История довольно банальная. Мне было три или четыре года, когда родители развелись. Спустя пару лет мама познакомилась с одним мужчиной и у них завязались отношения. Жил он с нами наездами, он из Украины. Он был достаточно агрессивный, нервный товарищ. Когда мне было десять лет, он впервые залез ко мне руками в трусы. В его действиях не было графика или системы: это могло быть дважды в день, а могло раз в неделю.
Чем он занимался? Ничем, он мнил себя вольным художником, на этом основании считая, что мог всех вокруг оскорблять, ведь все такие ужасные и не возвышенные, а он — высокодуховный гуру. Иногда он подрабатывал тем, что вырезал какие-то вещи из дерева. Он был из тусовки, которая жила по системе Иванова. Летом мы обычно были в Ореховке (Луганская область), своеобразном месте паломничества, там живёт очень много последователей Иванова. Зимой он приезжал к нам.
Моей маме он сам рассказывал о том, что меня трогает. Я не говорила, потому что было страшно, что не поверят, поругают, обвинят меня саму. Будет скандал, у бабушки инфаркт, а папа приедет и вообще всех убьёт. Какие-то гипертрофированные страхи. С папой я общалась, но никогда ему не говорила, он не знает об этом.
До того, как он начал меня трогать, всё было хорошо, какого-то негатива я не помню. Он казался мне поначалу весёлым, у мамы настроение было лучше, когда он был с нами, а значит, и мне было лучше. Мама его очень любила, а он действовал как типичный агрессор: постепенно убивал её уверенность в себе. Тот самый газлайтинг. Делал всё, чтобы она считала себя никчёмной и никому не нужной. Говорил, какая она плохая, но почему-то не уходил. В результате мама была к нему очень эмоционально привязана, и, когда отношения закончились, это была для неё катастрофа. Мне было около 14 лет, когда они расстались, и это тоже было непросто. Для меня он был монстром, рядом мама переживает из-за разрыва и ещё меня пытается обвинить в распаде отношений. Это было какое-то сумасшествие.
В какой-то момент психика решила защититься и начала стирать эти события из памяти. Но спустя пару лет я всё это вспомнила.
В первый раз это случилось летом, мы были в Украине, в Ореховке. Мы лежали на кровати после обеда, как-то вышло, что мама была с краю, я по центру, а он возле стены. Я не заснула и в какой-то момент почувствовала, что его рука лезет ко мне под бельё. У меня случалась та реакция, которую называют замиранием. Ты в таком шоке, что отказываешься как-то воспринимать то, что происходит. Происходит то, что просто не может происходить. Ты просто пытаешься осознать, что это, а мозг отказывается. Тем же вечером, судя по всему, он рассказал про это маме, потому что она подошла ко мне и спросила, почему я ничего не рассказала. Я снова растерялась. Разговор был абсолютно непонятный и без какого-то вывода. Всё продолжило быть, как было. Будто ничего не произошло.
Он всегда рассказывал про это не при мне, поэтому я не знаю, какими формулировками он пользовался. Мама мне не пересказывала, а со временем её психика тоже начала своеобразно защищаться и, похоже, что она теперь сама верит, что ничего не знала о происходящем. Вскоре это стало происходить постоянно. Я говорила, что мне это не нравится, отнекивалась, сопротивлялась, но это было бессмысленно: он сильнее, я ребёнок. За всё время он ударил меня только раз, абсолютно немотивированно, и с этой темой этот удар был никак не связан. Я ни разу не видела, чтобы он бил маму, но потом она рассказывала, что он мог поднять руку, воду вылить.
Разные страны по-разному смотрят на такие ситуации. С одной стороны, мама должна защищать ребёнка. С другой стороны, мама сама может быть жертвой насилия, быть с подавленной психикой, волей. Она сама не может сопротивляться. Я понимаю в теории, что женщина может быть загнана в угол, ей невыносимо тяжело и она не в состоянии кого-то защитить. Но мне, побывавшей ребёнком в такой ситуации, легче не становится от этой теории.
Он считал, что так проявляет любовь, учит нежности. Я могла делать «домашку» за столом, он подходил, брал меня под руки, говорил одну и ту же фразу «пришло время передохнуть» и тянул меня под руки на диван. Если мама уже ушла на работу, а я ещё в постели, то он мог лечь рядом со мной в постель. Я старалась сразу же после ухода мамы убежать в душ. После его ухода из моей жизни пропали многие подружки, потому что нам не о чем было общаться. Мне просто нужно было быть вне дома с кем-то. Сидела у подружек по полдня. Но я не могла быть всегда вне дома.
Проникновения не было, но он просил себя трогать. Несколько раз он брал мою руку и клал себе на гениталии, но мне было очень неприятно, я сразу же убирала. Думаю, он был не дурак и понимал, что прикосновение особо-то и не докажешь, а вот проникновение — это уже медицинские экспертизы, тут тяжелее.
Он как-то ползал на коленях и просил прощения. Но эти моменты «раскаяния», которые иногда случались, они были какие-то откровенно тупые. Он говорил, что ему жаль, что он всё понял, думал, что делает добро, но был неправ, думал, что мне всё нравится. Как он реагировал, когда я ему говорила, что мне всё это не нравится? Никак, он словно не слышал. Он выглядел абсолютно адекватно, как обычный человек в такие минуты. Это было что-то очень простое для него, словно за хлебом сходить.
Возможно, это какая-то болезнь, но в целом все истории насилия всегда про власть. Человек упивается собственной властью и самореализовывается таким образом. Он создал себе картину мира, в которой творил добро, при этом абсолютно игнорируя все объяснения, что это никому не нравится. Нужно же как-то себе объяснять, что ты не больной и не плохой человек.
После расставания я пережила несколько недель маминых страданий и рассказов о том, что я во всём виновата. Я не знаю, почему он расстался с мамой. Мне это преподносилось как результат моего к нему отношения: я не смогла его принять и оттолкнула.
Я очень долго искала в себе какие-то отклонения. Большая часть доступных материалов на тему говорит, что пережитое в детстве насилие должно испоганить всю сексуальную жизнь. Бывают флешбэки, и это, конечно, портит настроение. Но с партнёром ты имеешь контроль над ситуацией, и это помогает избавляться от ассоциаций.
Мне было лет 16, когда я впервые рассказала. Пришла память, и я решила, что если буду дальше держать это в себе, то умру от переживаний. Я не помню хронологию и кому именно первому рассказала, какая была очерёдность слушателей. Мне кажется, что первым был мой молодой человек. Мне всегда как-то везло, что на романтических отношениях мой рассказ не сказывался. С друзьями вышло не так, потому что ждёшь какой-то особой реакции, а тема неприятная и чаще всего люди потом делали вид, что я им ничего не рассказывала. Никому не хочется портить себе настроение. Мне было 19 лет, когда я написала свою историю в одной крупной феминистской группе в ЖЖ. И стала получать много писем в «личку». Люди делились своими историями. Я была вообще к этому не готова. Поддержка тоже была, но на меня посыпались тонны историй.
Для меня мир перевернулся, а если посмотреть по сторонам, то ничего не перевернулось. Я не представляла, что всё настолько типично, настолько стандартно. Истории практически под копирку, плюс-минус две переменные. Это всегда про людей, вхожих в дом: лучший друг, парень, бывший парень, отчим, дядя, дедушка. Я написала коротенькое письмо и разослала всем свободным СМИ, которым могла написать. Белсат и Радио Свобода связались первыми. Благодаря сотрудничеству с Белсатом я познакомилась с Ольгой Горбуновой, которая руководит организацией «Радислава«. Эта организация помогает женщинам, пережившим насилие. Ольга пригласила меня в группу взаимопомощи, которая мне очень помогла.
Боюсь ли я, что где-нибудь об этом узнают, его найдут и убьют? Я на это надеюсь. Последнее, что я о нём знаю, что он был где-то далеко в России с какими-то староверами. В правоохранительные органы я не обращалась, потому что это бессмысленно в моём случае, хотя небессмысленно в общем и целом. Я думала обратиться к правоохранительным органам по его месту жительства, но там как раз началась война. И совершенно непонятно, кому и как туда писать.
Когда я нашла его в соцсетях, на меня нахлынули очень сильные эмоции, и я поняла, чего я хочу: чтобы его не было в живых. Я ничего не писала и никак себя не обозначала, чтобы не спугнуть. У меня была аффективная реакция, и я написала его дочери, но она не успела прочитать это, а я сообщение удалила. Я решила отслеживать его, чтобы, если появятся признаки, что он живёт с другой женщиной, у которой есть дети, то мне нужно будет защитить других. Это желание создать какую-то иллюзию контроля.
Мама считает, что этой публичностью я сама себя опозорила. Она выросла и прожила в парадигме, где жертву обвиняют, и она сейчас хочет меня защитить. Она говорит, что ничего не знала, а если бы знала, то спустила бы его с лестницы. Мама реагирует на все эти истории на грани обморока. А тогда она говорила, что у меня живот виден из-под одежды, я себя распущенно веду. Девочка-десятилетка ходит рядом, сам же Бог велел потрогать, да?
На некоторых мероприятиях подходили люди и говорили «спасибо». Негативных реакций вживую не было, а вот в сетях раньше очень много писали гадости. И смерти желали, и говорили, что я межполовую войну разжигаю. Писали в основном, мужчины. Женщины отличались в комментариях. Люди очень быстро смещают акценты, забывая о насильнике, и очень чётко цепляются за историю с мамой. Вся ответственность вдруг переносится с насильника на маму.
Мне до сих пор становится легче, когда я рассказываю. И мне кажется, что делаю хорошее дело, снимая табу с этой темы. И чем больше таких историй в публичном пространстве, тем легче будет другим женщинам: они смогут кому-то рассказать, пойти в милицию. Они поймут, что они не одни, что дело не в том, что они неправильные, что неправильные — насильники. Но если честно, то знай я сколько слёз и нервов будет после публикаций, возможно, тогда, в 19 лет, я бы не решилась говорить об этом публично.
Самая странная реакция была на одной из Живых Библиотек. Мужчина слушал, слушал, слушал, а потом в конце спросил: «Я не понимаю, в чём проблема? Он же вас не трахал». Это дословная цитата. Я могу ошибаться только в последнем слове: или трахал, или ***л. Это было жёстко. Я немножко опешила, но прежде чем я набрала воздух, чтобы ответить, какая-то девушка среагировала быстрее меня. Она попыталась объяснить ему, в чём дело. Но я не думаю, что до него дошло. Наверное, он решил, что мы странные и просто не стоит тратить на нас время.
Я разрешила себе никого не прощать. Самый распространённый рецепт простить, и всё должно наладиться. А я решила не прощать. И мне очень полегчало, помогло отдалить всё это от себя. Для меня важно выстроить дистанцию, не прожить жизнь, как человек травмированный. Кажется, получается.
Я не знаю ни одной женщины, которая хотела бы такое забыть. Тут ведь в чём главное переживание? Для тебя мир перевернулся, а все этого не заметили. И хочется привлечь внимание, чтобы знали, и никто этому человеку руку не подал.
Почему это произошло? Потому что мир несправедлив. Для меня религиозная попытка выстроить справедливый мир абсолютно несостоятельна. Для меня глубоко внутри Бог есть любовь, а всё остальное — это профанация.
Я бы не смогла пойти на какой-то конструктивный разговор, если бы он написал мне. Если бы он пришёл ко мне, я бы, наверное, попыталась убить его. Никакое раскаяние ничего не отменит. Не знаю, что должно произойти, чтобы я испытала к этому человеку жалось или сочувствие. Я очень конкретно его дегуманизировала, не воспринимаю его как человека, которого можно жалеть, который что-то чувствует. Для меня это монстр.
У меня была неудачная попытка обратиться к психологу. Я позвонила по телефону доверия, трубку поднял мужчина, выслушал всю мою историю, а в конце сказал, что он юрист и попросил перезвонить завтра. А потом Ольга Горбунова пригласила меня в группу взаимопомощи для жертв насилия. Я ходила туда до тех пор, пока польза от занятий перевешивала стресс от выслушивания историй других жертв. Занятия помогали хотя бы тем, что ты видишь других, переживших насилие, видишь их на разных стадиях, видишь, что завтра наступит. Значит, и ты сможешь выкарабкаться. Люди были в худших ситуациях, чем ты. Их склоняли к суициду, шантажировали, насиловали на глазах у детей. Но они выкарабкиваются.
Может ли женщина изнасиловать мужчину? По закону — нет. Но женщина, конечно, может проявлять насилие. Вдобавок, эрекция может быть чисто физиологической реакцией. Так что в ситуациях про совращение взрослыми женщинами парней-подростков факт насилия есть.
Я против смертной казни. Думаю, человек должен быть в заключении не меньше лет пяти. Насчёт базы педофилов вопрос сложный. Я понимаю, что люди должны иметь второй шанс. Но должны быть открытые базы педофилов, чтобы, например, работодатель, соседи, понимали, что за человек перед ним. Наверное, нужно лечение.
Кастрация? Я думаю, не поможет, ведь дело в голове, в желании власти. Мне сложно выступать с позиции законодателя, ведь моё эмоциональное желание — вообще расстреливать их, но система должна работать по-другому.
Сейчас есть специальные комнаты для пострадавших детей, где опрашивают ребёнка всего один раз, чтобы минимально ретравматизировать, и по методике можно понять, врёт ребёнок или нет. Но организация, которая содержит эти комнаты, существует на пожертвования, поэтому она, по сути, выживает.
Если бы это произошло с моим ребёнком, мне кажется, что эмоции сработали бы раньше здравого смысла или мыслей о законе. Я бы убила, если бы был доступ. Меня ведь не пугала мысль о тюрьме, когда я искала этого человека в сетях.
Разговоры о том, что на самом деле женщина провоцирует насильника и сама подсознательно хочет быть изнасилованной — это удобный метод оправдания. Это хороший способ убедить себя в том, что мир справедливый. Если я буду всё делать правильно, со мной такого не случится. Очень страшно представить, что в любой день любого человека могут изнасиловать. И это может сделать кто-то близкий. Хочется верить, что есть контроль над ситуацией, какие-то объективные звоночки, по которым можно распознать. Эти высказывания не против жертвы, ей даже могут искренне сочувствовать. Это желание безопасности.
Очень многие эти звоночки массовой культурой преподносятся как что-то очень хорошее. Например, мужчина без предупреждения встречает девушку с работы или приходит в час ночи с букетом. Это ведь про гиперконтроль. Этот мужчина потом не разрешит ей из дома выходить без спросу. Но нам это преподносят как большую романтику. Корпус литературы, которую мы учим в школе, воспитание родителей, то, что нам дают популярные фильмы и музыка, — это всё учит нас любить то, что на самом деле является нездоровым. Но где этот баланс между заботой и гиперконтролем, где заканчивается любящий партнёр и начинается тиран? Я не знаю.
Боюсь, что ему ничего бы не было по беларускому законодательству. Полового акта не было, а доказать прикосновения спустя несколько лет, с учётом того, что преступник находится в другой стране, вряд ли было бы возможно. Да и история с Давыдовичем, которая тянет на то, чтобы быть самой крупной историй педофильской сети в мире, говорит о том, что с такими делами тут туго. Это дело, по данным оперативников, о нескольких тысячах жертв, но доказать удалось только пару эпизодов. И на скамью подсудимых, и за решётку сел в итоге только один человек. Вдобавок, там бы фигурировали высокопоставленные лица. Никто не хочет проходить по делу о клевете, особенно, если шансов доказать вину почти нет, а люди всё ещё при власти.
Регулярно появляются статьи, где смещаются акценты. Я встречала новость на одном из порталов о беременности у беларуских подростков. Это ведь либо подростковый секс, либо уголовное дело о совращении или изнасиловании. В статье же говорилось, как здорово, что предабортное консультирование дало свои плоды, и все девочки решили сохранить беременность. Мне кажется, что это смещение акцентов и пропаганда лоббируется какими-то пролайферскими организациями. Делать ли аборт, если забеременела после изнасилования? Впрочем, возможно, кому-то психологически проще родить, чем делать аборт. Но мне сложно такое представить.
До сих пор я переживаю, что в таких материалах, как этот, кто-то из моих родственников прочитает о моей истории. Реакция других людей меня заботит меньше.
Почему акция в соцсетях #MeToo вызвала негативную реакцию? Потому что она открывала для многих, и для женщин тоже, дверь в эту реакцию, где тебе свистят вслед, могут облапать на улице, что-то сказать. Я писала о себе ещё до #ЯНеБоюсьСказать. И как-то написала верлибр об этой ситуации. Опубликовала его в фейсбук под хештегом #ЯНеБоюсьСказать в знак солидарности.
Это всегда начиналось словами
«Пришло время передохнуть».
Если я делала уроки, он подходил сзади, брал меня под руки и тянул на диван, говоря «пришло время передохнуть».
Если я лежала в кровати, он откидывал одеяло и ложился рядом, прижимался ко мне, говоря «пришло время передохнуть».
Я училась во вторую смену и просыпалась за 10 минут до того, как мама выходила на работу.
Я слышала, как она закрывает дверь снаружи.
Раз.
Два.
Три.
Вскакивала с постели, надевала халат, летела в ванную, умывалась, чистила зубы, просто смотрела, как течёт вода и тянула время.
В хорошие дни я завтракала, звонила подружке и шла в гости до самого начала уроков.
В плохие дни приходило время передохнуть.
Он укладывал меня на диван,
Он снимал с меня брюки и трусы,
Смачивал свои пальцы детским гелем
(Гель был очень холодный).
Я всегда знала, что будет дальше.
Монотонные механические движения
Пальцами, которые старше моей вульвы на тридцать лет.
Руками, которые преступнее моих в бесконечное количество раз.
Телом, которое всё ещё живо.
Увы.
Публикация подготовлена совместно с проектом “Живая библиотека”. О ближайших встречах в Бресте можно узнать в группе.
Фото Егора Кулика
