На лекцию культурного антрополога, преподавателя ЕГУ Степана Стурейко «Что не так с архитектурным наследием? На пороге переворота», которая прошла в «Прасторе КХ» 19 января, собралось около 40 человек. Вопреки ожиданиям многих из аудитории лектор не давал прямых ответов на волнующие вопросы, а скорее, провоцировал нас поразмыслить над темой самостоятельно. Natatnik собрал несколько важных тезисов, о которых еще ни один раз можно дискутировать.

В Европе с памятниками всё по-другому

Сообщения о сносах памятников в Беларуси набирают всё меньше лайков. И все уже как-то смирились с этим. В этой теме наметился явный кризис. Когда собираются друг с другом обсуждать проблемы охраны наследия, то дисскусия превращается в обмен такими репликами: «А у нас вот это снесли», «А у нас вот это хотят восстановить» и т.п. И, конечно же, еще все любят ссылаться на опыт Западной Европы. Вспоминают свои поездки в Польшу или Чехию и вздыхают: «Ну вот там же могут…»  А в Великобритании вот старые заводы стали охранять, давайте и мы свои сносить не будем. И вот получается наложение того, что люди видят в своих туристических поездках (а часто это такие туры типа «за 7 дней 10 стран») на их культурный опыт. Однако люди обычно не вникают в суть. В западной Европе иначе используется память, не только для укрепления локальной идентичности и сохранения истории. Эти вопросы ведут к тому, что нам надо пересмотреть свои идеи.

Памятников становится слишком много

Кажется, что их только сносят, но на самом деле их количество растёт. Т.е. со сменой исторической эпохи начинают ценить как памятник достижения предыдущей эпохи. Сейчас уже иначе воспринимают советское наследие: конструктивизм и сталинскую архитектуру. Но в 1960-70-е годы случился какой-то слом. И во всём мире начался бум наследия. Начало охраняться почти всё. Сейчас историческое наследие составляет 5-9% от общей городской застройки в европейских странах. В Беларуси прирост тоже наблюдается: в 2008 г. в Списке историко-культурных ценностей — 4662 объекта, в 2015г. – 5527 объектов.

В Москве, например, уже предложили «херитажизировать» (прим. — новый термин от англ. Heritage – превращение чего-то в наследие) первые типовые пятиэтажки. И даже анализируя любой район города, мы сразу столько всего там находим, что хочется сохранить. В итоге прихожу к выводу, что поиск ценности в объекте не является свойством самого объекта, это всего лишь технология интерпретации. Т.е. всё, что угодно, мы можем проинтерпретировать как объект наследия.

Например, в Праге продаются маленькие книжечки, посвященные отдельно охране тротуарного покрытия, старым деревянным окнам, различным типам черепиц, и нарушение любого из этих элементов – это уже скандал и обвинение в преступлении против памяти.

Невозможно доказать величие нации с помощью поддельного замка

Такой рост памятников размывает первоначальное представление о том, что такое памятник. А ведь памятник – это нечто, что досталось нам от предков, и что мы должны передать потомкам, что обладает определёнными свойствами, аутентичностью, исторической ценностью. Это определение придумано европейскими интеллектуалами 19 века. Но они то думали, что это будет один замок, ну ещё дворец и всё. А сейчас мы ту же самую рамку применяем уже и к хрущёвкам.

А зачем вообще в 19 веке придумали памятники? Это было время, когда основой государства перестала быть монархия, а стала нация, национальный интерес. В этом случае памятники выступали как бы доказательством исторического существования нации. И отсюда же такое внимание к аутентике.

А что происходит сейчас? Сегодня мы отстраиваем ратуши в Минске и Могилёве и вешаем на них «охранные» таблицы. Объекты могут строиться на том же месте, а могут и переноситься (даже в другие города). Можно дублировать понравившиеся объекты, как это делают китайцы. Они уже построили у себя Эйфелеву башню и Тауэрский мост. Можно пойти еще дальше и возрождать памятники, которые неизвестно как выглядели. Например, замок в Вильнюсе, где есть только одна гравюра и раскопки. Но обычными людьми всё это воспринимается как равноценное наследие.

Что определяет аутентичность объекта?

Ну, вот обыватель смотрит на ратушу, и он может даже не знать, что её здесь раньше не было. Тут на помощь приходит эксперт (историк, специалист по охране наследия, реставратор). Он и говорит: это аутентично, а это частично аутентично. Восстановление исторического центра Франкфурта-на-Майне или Варшавы – это беспардонный новодел или объект Всемирного наследия ЮНЕСКО? Аутентичен ли Стоунхендж? А ведь ни один из этих камней не находится на своём первоначальном месте. Пострадает ли аутентичность Пизанской башни, если мы ее выпрямим? Тут ошибка архитектора входит в предмет охраны. В целом вопрос такой: если все составные части объекта заменены, остаётся ли он аутентичным?

Аахенский собор – объект №1 по порядку включения в Список всемирного наследия. Там находится усыпальница создателя Священной Римской империи Карла Великого. Он умер в 806 году. В этот собор приезжает 1,5 млн. туристов каждый год. Когда я там был на экскурсии, то узнал, что императорская капелла сильно перестроена, реликвии там хранятся ненастоящие, трон Карла Великого – подделка, витражи сделаны в 20 веке, а само захоронение Карла Великого они потеряли… Его постоянно перепрятывали во время войн и нападений и в какой-то момент потеряли точное место нахождения. Но чувства, которые испытывают туристы при виде этого собора, они же настоящие! Так может быть, все-таки важны не те аутентичные старые камни памятника, а то отношение, которое складывается вокруг него?

Кто должен беречь наши памятники?

Вроде ответ очевиден: все мы, каждый из нас. Но всё-таки есть некоторое разделение ролей. Как правило, «херитажизируют» памятники историки. Это они придумывают, что мы должны беречь и, безусловно, доходчиво объясняют почему. Они являются авторами исторических интерпретаций. Но бывают случаи, когда отношения этих людей с памятниками напоминают не просто присвоение.

Бывает, что активисты врываются на объекты, где идёт согласованная реконструкция, но, тем не менее, кто-то может лечь под бульдозер или подраться со строителями. Право на сохранение наследия вступает в конфликт с правом на частную собственность чаще всего. И когда мы что-то превращаем в памятник истории или культуры, то тем самым накладываем ограничения на его использование.

Финансирование: государство или инвестор?

Ведя речь о памятниках, говорим о материальных ресурсах, и управлять этими ресурсами собственники хотят единолично. А вопрос собственности вызывает следующий вопрос: кто должен финансировать? Государство может профинансировать пару памятников в год и не справляется с таким объёмом.

Как заставить тех, кто хочет сохранения как можно большего количества объектов, тех, кто имеет деньги, выполнить свою обоснованную волю? Обычно на помощь приходят чиновники, которые руководствуются законодательной базой. Но законодательная база периодически меняется, и меняется она с группировками у власти, которые смотрят на бизнес-интересы.

Неоднозначен вопрос и с государственным списком охраняемых памятников. Изначально смысл этого списка, который вводился в СССР, был двояким: не только запретить что-то разрушать, но и показать, что разрушать можно, всё, что не в списке. И сейчас курьёзным выглядят заявления инвесторов о правомерности сносов домов 19 века, потому что они не памятники, они не в списке.

Как показывает практика, включение в списки не страхует от разрушения и капитальной переделки. На практике «охраняется государством» переводится как охраняется от инвестора, часто от добросовестного инвестора, который готов выполнить все правила. И тут в дело вступает следующий прецедент на использование памятников — развлечение и туризм.

Реставрация часто ведёт к общественным конфликтам

Реставрация в классическом понимании больше не годится для обсуждения реновации наследия. Каждый участник восстановления подразумевает что-то своё. Некоторые здания успели пережить по 3-4 реставрации, и каждая из них была самой достоверной, самой исторической на то время, когда проводилась. И с каждым разом оставалось всё меньше аутентики.

Пример в беларуском обществе, который вызывает горячую дискуссию — установление луковиц на православных соборах. Дело в том, что это тоже реставрация — эти луковицы там были! Только не в 16 веке, а в 19-м, и технически мы их возвращаем. Тут конфликт уже перерастает в критику православной церкви.

Я вижу огромную проблему развития реставрации как интеллектуальной деятельности. В то время, как архитектура уже перешла в область социального конструирования и пытается говорить новым языком, реставрация особенно в центральной и восточной Европе придерживается старых парадигм мышления. Всё время восстанавливают национальное достояние, возвращают из небытия утраченные шедевры. А какие новые смыслы это несёт, каковы социальные и экономические функции восстановленной архитектуры?

Памятники перестали быть старыми камнями, они требуют иных подходов

Я не хочу сказать, что что-то должно быть уничтожено. Я никому не давал инструкции к действию. Но я знаю, что нужна дополнительная рефлексия над всем этим. Действующий инструментарий не справляется с новыми понятиями в сфере наследия и скорее отвергает их. Наследие гораздо шире, чем памятник. Поиск новых потенциалов — вот, чем мы должны заниматься, и нам остро необходим перезапуск практики работы с наследием. Мне кажется, что помимо истории и искусствоведения наследие должно перемещаться в поле действия социальных и даже политических наук. И примером обсуждения должна становиться не только форма крыши или уникальность памятника, но и культурные практики, сопряжённые с ним, потенциал инклюзии, социально-экономические процессы. Проблемы наследия – это проблемы сообществ. А сообщества – это те, кто должен обладать культурой, достаточной для принятия нужных и необходимых решений за смыслы наследия, и нести за это ответственность прежде всего перед самим собой. И только так мы победим.

Конечно, рефлексия зала не заставила себя долго ждать. Вспомнили в первую очередь снос колонии Варбурга, за которую «сражались» не только профессионалы, но и сами брестчане. Спорным моментом здесь стало сохранение деревянной архитектуры и переселение жителей этих домой в более комфортные условия.

Хорошим примером стала реконструкция части замка Сапег в Ружанах, где планируют восстановить средневековый театр. А ведь в этом городском посёлке театра никогда и не было. Откуда взяться зрителю?

В поисках новых функций для наших памятников рассмотрели пример Гольшанского замка. На его реставрацию государство средств не выделяет. Зато рядом строится современная амбулатория. А почему бы инвестору не совместить эти два проекта? Медицинское учреждение могло бы находиться в восстановленном замке, и сюда же привозили бы и туристов.

В заключение Natatnik приводит высказывания из зала двух важных людей в сфере охраны культурного наследия Беларуси.

Антон Астаповіч (старшыня беларускага добраахвотнага Таварыства аховы помнікаў гісторыі і культуры):

Заўсёды калі браць нейкі аб’ект, трэба думаць, якая ў яго будзе фукнцыя. І функцыя музея ўжо неактуальная. Мы не можам у кожным помніку зрабіць музей. Ад гэтага наступае новы канфлікт. Трэба ўжо забыць пра слова “рэстаўрацыя”, зараз актуальна рэканструкцыя помніка з элементамі рэстаўрацыі (найбольш каштоўных аўтэнтычных элементаў). Можна даваць сучасную, нават нехарактэрную, функцыю гэтаму аб’екту – інакш гэты аб’ект жыць не будзе.

Напрыклад, зараз нашы магілёўскія калегі вінавацяць нашу творчую групу ў тым, што мы ў Магілёве распрацавалі праект рэстаўрацыі сінагогі пад рэстаран. Там прыватны інвестар. Хіба ён будзе ўкладаць грошы ў музей ці то ў сінагогу? Тым больш іўдзейская грамада ў свой час была не зацікаўлена ў гэтым аб’екце. Ёсць свае праблемы па тэхналогіі выканання работ, але справа ў тым, што не трэба баяцца разруліваць гэтыя канфліктныя сітуацыі.

Ірына Лаўроўская (доктар мастацтвазнаўства ў галіне ўрбаністыкі і архітэктуры):

Вы паглядзіце, хто тут прысутнічае. Ці хоць адзін чыноўнік “снизошёл” да размовы аб тым, што нам баліць? Мы б’емся ў гэтыя кабінеты, што там толькі ні кажам. І нават з калоніяй Варбурга нічога нам не ўдалося, таму што рашэнне прымаў адзін чалавек. У нас няма дыялогу ўнутры грамадства аб тым, што на самай справе для нас з’яўляецца каштоўнасцю (менавіта каштоўнасцю, а не помнікам).

Канешне, мы не павінны забывацца пра эканоміку. Але мы павінны думаць перш за ўсё, што ў гэтым месцы жывуць і функцыянуюць людзі. Гэта не проста супольнасць, гэта наша нацыя. Вы ўзгадвалі 19 ст., але для Еўропы гэта быў час вялікай трагедыі, якая выцягнула з нацый гэтую патрэбу ідэнтыфікацыі. Узгадайце падзелы Рэчы Паспалітай. Тое самае адбываецца і сёння. І патрэба нашай нацыянальнай самаідэнтыфікацыі заключаецца ў тым, што мы сваю тэрыторыю павінны “памеціць”. І ні абы чым, а тым, што для нас вельмі важна. Мне падаецца важным размаўляць пра гэта на высокім узроўні.

Я лічу, што нам трэба распрацаваць Берасцейкую хартыю і вынесці яе на еўрапейскі ўзровень. Таму што Берасце – гэта сімвал той палітыкі 19 ст., якая праводзілася ў стасунках да нацыянальнай ідэнтыфікацыі. Менавіта у Берасці мы павінны сабрацца і абмеркаваць усе гэтыя пытанні.

Фото: Максим Хлебец